Неточные совпадения
Один из арестантов взял конвойного и пошел с ним
в крепость за каким-то инструментом; другой стал изготовлять
дрова и накладывать
в печь.
Клим посмотрел на людей, все они сидели молча; его сосед, нагнувшись, свертывал папиросу. Диомидов исчез. Закипала, булькая, вода
в котлах; усатая женщина полоскала
в корыте «сычуги», коровьи желудки, шипели сырые
дрова в печи. Дрожал и подпрыгивал огонь
в лампе, коптило надбитое стекло.
В сумраке люди казались бесформенными, неестественно громоздкими.
— А может быть, это — прислуга. Есть такое суеверие: когда женщина трудно родит — открывают
в церкви царские врата. Это, пожалуй, не глупо, как символ, что ли. А когда человек трудно умирает — зажигают
дрова в печи, лучину на шестке, чтоб душа видела дорогу
в небо: «огонек на исход души».
Шумел ветер, трещали
дрова в печи, доказательства юриста-историка представлялись не особенно вескими, было очень уютно, но вдруг потревожила мысль, что, может быть, скоро нужно будет проститься с этим уютом, переехать снова
в меблированные комнаты.
Один из них, краснощекий, курносый парень, Вася, которого Анфимьевна заставляла носить
дрова и растоплять
печь в кухне, особенно почтительно уступал ему дорогу.
Любимым местом Дерсу был уголок около печки. Он садился на
дрова и подолгу смотрел на огонь.
В комнате для него все было чуждо, и только горящие
дрова напоминали тайгу. Когда
дрова горели плохо, он сердился на
печь и говорил...
— Слава богу, как всегда; он вам кланяется… Родственник, не меняя нисколько лица, одними зрачками телеграфировал мне упрек, совет, предостережение; зрачки его, косясь, заставили меня обернуться — истопник клал
дрова в печь; когда он затопил ее, причем сам отправлял должность раздувальных мехов, и сделал на полу лужу снегом, оттаявшим с его сапог, он взял кочергу длиною с казацкую пику и вышел.
Месяцев через десять обыкновенно Карл Иванович, постарше, поизмятее, победнее и еще с меньшим числом зубов и волос, смиренно являлся к моему отцу с запасом персидского порошку от блох и клопов, линялой тармаламы, ржавых черкесских кинжалов и снова поселялся
в пустом доме на тех же условиях: исполнять комиссии и
печь топить своими
дровами.
Я вскочил на
печь, забился
в угол, а
в доме снова началась суетня, как на пожаре; волною бился
в потолок и стены размеренный, всё более громкий, надсадный вой. Ошалело бегали дед и дядя, кричала бабушка, выгоняя их куда-то; Григорий грохотал
дровами, набивая их
в печь, наливал воду
в чугуны и ходил по кухне, качая головою, точно астраханский верблюд.
Я очутился на дворе. Двор был тоже неприятный: весь завешан огромными мокрыми тряпками, заставлен чанами с густой разноцветной водою.
В ней тоже мокли тряпицы.
В углу,
в низенькой полуразрушенной пристройке, жарко горели
дрова в печи, что-то кипело, булькало, и невидимый человек громко говорил странные слова...
Галдевшая у
печей толпа поденщиц была занята своим делом. Одни носили сырые
дрова в печь и складывали их там, другие разгружали из
печей уже высохшие
дрова. Работа кипела, и слышался только треск летевших дождем поленьев. Солдатка Аннушка работала вместе с сестрой Феклистой и Наташкой. Эта Феклиста была еще худенькая, несложившаяся девушка с бойкими глазами. Она за несколько дней работы исцарапала себе все руки и едва двигалась: ломило спину и тело. Сырые
дрова были такие тяжелые, точно камни.
У меня был большой медный чайник. Я уже давно употреблял его вместо самовара и кипятил
в нем воду.
Дрова у меня были, дворник разом носил мне их дней на пять. Я затопил
печь, сходил за водой и наставил чайник. На столе же приготовил мой чайный прибор. Елена повернулась ко мне и смотрела на все с любопытством. Я спросил ее, не хочет ли и она чего? Но она опять от меня отвернулась и ничего не ответила.
Она подбросила
в печь два полена
дров, выпрямилась и ушла
в узкую дверь около
печи, плотно притворив ее за собой. Мать посмотрела вслед ей и стала раздеваться, думая о хозяйке: «О чем-то тоскует…»
Комнату свою он, вставая каждый день
в шесть часов утра, прибирал собственными руками, то есть мел
в ней пол, приносил
дров и затапливал
печь, ходил лично на колодезь за водой и, наконец, сам чистил свое платье.
Работы у меня было много: я исполнял обязанности горничной, по средам мыл пол
в кухне, чистил самовар и медную посуду, по субботам — мыл полы всей квартиры и обе лестницы. Колол и носил
дрова для
печей, мыл посуду, чистил овощи, ходил с хозяйкой по базару, таская за нею корзину с покупками, бегал
в лавочку,
в аптеку.
По утрам кухарка, женщина больная и сердитая, будила меня на час раньше, чем его; я чистил обувь и платье хозяев, приказчика, Саши, ставил самовар, приносил
дров для всех
печей, чистил судки для обеда. Придя
в магазин, подметал пол, стирал пыль, готовил чай, разносил покупателям товар, ходил домой за обедом; мою должность у двери
в это время исполнял Саша и, находя, что это унижает его достоинство, ругал меня...
Мать его встала и, стоя перед
печью, бросала
в нее
дрова.
Так, посредине дома стояла громадная «батюшкина
печь» величиною с целую комнату; ее топили особенными полуторааршинными
дровами, причем она страшно накаливалась и грозила
в одно прекрасное утро пустить на ветер весь батюшков дом.
Покойно жил, о паспорте никто не спрашивал. Дети меня любили и прямо вешались на меня. Да созорничать дернула нелегкая. Принес
в воскресенье
дрова, положил к
печи, иду по коридору — вижу, класс отворен и на доске написаны мелом две строчки...
— Ничего, отдышалась немного… Сидит, улыбается. Лечат её чем-то… молоком поят… Хренову-то попадёт за неё!.. Адвокат говорит — здорово влепят старому чёрту… Возят Машку к следователю… Насчёт моей тоже хлопочут, чтобы скорее суд… Нет, хорошо у них!.. Квартира маленькая, людей — как
дров в печи, и все так и пылают…
Лунёв молча кивнул ей головой, отказывая
в милостыне. По улице
в жарком воздухе колебался шум трудового дня. Казалось, топится огромная
печь, трещат
дрова, пожираемые огнём, и дышат знойным пламенем. Гремит железо — это едут ломовики: длинные полосы, свешиваясь с телег, задевают за камни мостовой, взвизгивают, как от боли, ревут, гудят. Точильщик точит ножи — злой, шипящий звук режет воздух…
На полу кухни дымились поленья
дров, горела лучина, лежали кирпичи,
в черном жерле
печи было пусто, как выметено. Нащупав
в дыму ведро воды, я залил огонь на полу и стал швырять поленья обратно
в печь.
Однажды утром,
в праздник, когда кухарка подожгла
дрова в печи и вышла на двор, а я был
в лавке, —
в кухне раздался сильный вздох, лавка вздрогнула, с полок повалились жестянки карамели, зазвенели выбитые стекла, забарабанило по полу. Я бросился
в кухню, из двери ее
в комнату лезли черные облака дыма, за ним что-то шипело и трещало, — Хохол схватил меня за плечо...
Помню, говорил он быстро-быстро, как бы убегая от прошлого, а я слушаю и гляжу
в печь. Чело её предо мной — словно некое древнее и слепое лицо, чёрная пасть полна злых языков ликующего пламени, жуёт она,
дрова свистят, шипят. Вижу
в огне Гришину сестру и думаю: чего ради насилуют и губят люди друг друга?
Зимою трудновато бывало ему:
дров нет и купить не на что, деньги пропиты;
в избёнке, как
в погребе, холодно, только пичужки щебечут да поют, а мы с ним, лёжа на холодной
печи, всем, чем можно, окутаемся и слушаем птичье пение… Ларион им подсвистывает — хорошо умел! — да и сам был похож на клеста: нос большой, крюком загнутый, и красная голова. А то, бывало, скажет мне...
В печи жарко горели длинные плахи
дров, и отраженное на серой стене пекарни пламя их колебалось и дрожало, точно беззвучно рассказывало о чем-то.
Жарко пылают
дрова в печи, я сижу пред нею рядом с хозяином, его толстый живот обвис и лежит на коленях, по скучному лицу мелькают розовые отблески пламени, серый глаз — точно бляха на сбруе лошади, он неподвижен и слезится, как у дряхлого нищего, а зеленый зрачок все время бодро играет, точно у кошки, живет особенной, подстерегающей жизнью. Странный голос, то — высокий по-женски и ласковый, то — сиплый, сердито присвистывающий, сеет спокойно-наглые слова...
Потрескивают
дрова в печи, бурлит вода
в котле, шаркают и шлепают руки по столу — все сливается
в непрерывный, однотонный звук, редкие сердитые возгласы людей не оживляют его.
Дрова в печи сгорели, яркая груда углей отбросила от себя на стену пекарни розоватое пятно…
Огонь
в камельке погас.
В юрте стало тепло, как
в нагретой
печи. Льдины на окнах начали таять, и из этого можно было заключить, что на дворе мороз стал меньше, так как
в сильные морозы льдина не тает и с внутренней стороны, как бы ни было тепло
в юрте. Ввиду этого мы перестали подбавлять
в камелек
дрова, и я вышел наружу, чтобы закрыть трубу.
Шаблова (заглянув
в печь). Прогорели совсем
дрова, хоть закрывать, так
в ту ж пору. Угару бы не было! Ну, да ведь голова-то своя, а за
дрова деньги плачены. Что тепло-то на ветер пускать! Аль погодить? Кого это бог несет? Какая-то женщина, да словно как незнакомая. Отпереть пойти. (Идет
в переднюю и отпирает.)
Он был прекрасный работник, и исполнение обязанностей дневального, состоявших
в носке
дров и воды, топке
печей и, главным образом,
в содержании казарм
в чистоте, то есть
в беспрерывном шарканье мокрой шваброй по полу, было ему по душе.
Отец сдернул с крыши жердь, положил на колоду, взмахнул топором, живо перерубил и принес
в избу и говорит: «Ну, вот тебе и
дрова, топи
печь; а я нынче пойду — приищу купить избу да лесу на двор. Корову также купить надо».
Значит, уже пора вставать и приниматься за работу. Варька оставляет колыбель и бежит
в сарай за
дровами. Она рада. Когда бегаешь и ходишь, спать уже не так хочется, как
в сидячем положении. Она приносит
дрова, топит
печь и чувствует, как расправляется ее одеревеневшее лицо и как проясняются мысли.
И вздумал благодетель устроить
в таком месте, где много народа, постоялый двор и собрать
в этом дворе всё, что только может быть на пользу и на удовольствие человеку. И устроил благодетель во дворе теплые горницы, и
печи хорошие, и
дрова, и освещение, и амбары, полные хлеба всякого, и подвалы с овощами, и запасы плодов, и всякие напитки, и кровати, и постели, и всякую одежду, и белье, и обувь, и всего столько, что на многих и многих достанет. Сделал так благодетель, а сам ушел и стал дожидаться, что будет.
— Чудно что-то я нынче во сне видела, — говорила кухарка,
в полусвете потягиваясь на другое утро. — Вижу я, будто дядя Хведор с
печи слез и пошел
дрова рубить. Дай, говорит, Настя, я тебе подсоблю; а я ему говорю: куда уж тебе
дрова рубить, а он как схватит топор да и почнет рубить, так шибко, шибко, только щепки летят. Что ж, я говорю, ты ведь болен был. Нет, говорит, я здоров, да как замахнется, на меня страх и нашел. Как я закричу, и проснулась. Уж не помер ли? Дядя Хведор! а дядя!
Поутру стучались
в хижину; несли, по ежедневному обычаю, приношения лекарке: кто вязанку
дров, кто горшок с похлебкою только что из
печи, кто пришел с вызовом истопить избу. Долго не было ответа. Наконец, вышла старшая внука и извинилась, что к бабушке нельзя: она-де ночью возилась с одною больной и только к утру прилегла отдохнуть. Приношения осторожно приняты, услуги отложили до полдня.